«Вишневый сад», РАМТ, 20.02.2013Рамтовский «Вишневый сад» можно смело рекомендовать всем, кто тоскует по так называемому «традиционному» прочтению классики. Здесь не будет торгующего подержанными машинами и без конца говорящего по мобильному Лопахина или трансвеститского вида лакея Яши в обтягивающих лосинах и на каблуках, как в недавно показанном в Москве спектакле Люка Персеваля, и зрителям не придется удивляться явным следам душевной болезни, безжалостно отметившим Петю Трофимова, как в постановке Марка Захарова, а то и приходить в ужас от вольностей в поведении Любови Андреевны Раневской, за последние десятилетия по воле разных режиссеров перебывавшей в ипостасях то нимфоманки, то наркоманки, а то и сразу в обеих.
Рамтовский сад вырос и отцвел в чистой атмосфере хрустальных дней и лучезарных вечеров, которая навсегда связалась в нашем сознании с эпохой «дворянских гнезд», поэзии садов и парков, холодной росистой красоты и пряным ароматом опавшей листвы, улетучившимся в начале века 20-го, будто сдутым силой революционных вихрей.
И декорации Станислава Бенедиктова не поражают каким-то небывалым модерном: большая дворянская усадьба, макет которой оказавшись под ногами у зрителей, разместившихся на одной сцене с актерами, будто подчеркивает хрупкость, игрушечность обреченного на умирание мира.
Спектакль Алексея Бородина - о несчастных незадачливых людях, не умеющих ни найти свое место в жизни, ни сохранить доставшуюся им по наследству красоту. Два с половиной часа будут они метаться по сцене, улыбаться сквозь слезы, смеяться, когда хочется кричать, страдать, ссориться, не замечая, как неумолимо уходит вперед время, безжалостно запирая их навсегда в рамках старинных фотографий и дагерротипов.
Все герои «Вишневого сада» Чехова пренебрегают реальным временем, одних поддерживают воспоминания о прекрасном прошлом (Гаев, Раневская, Фирс), других - мечты о не менее чудесном будущем (Аня, Петя, Яша), и только Лопахин живет в настоящем. Он - единственный, кто может вытащить из трясины долгов имение, как крестьянин-силач - застрявший в грязи барский экипаж, и в спектакле эта метафора реализуется буквально. Впрягшись в оглобли, Лопахин вывозит на сцену карету, в которой сидит Раневская, и он же увозит ее прочь после торгов, ознаменовавших потерю имения.
Самое интересное у Бородина - это именно персонажи, которых, как ни старайся, не получится поделить на главных и второстепенных, потому что все они - одинаково важные части одной мозаики, отражение общей трагедии гибели мира.
Гаев Юльена Балмусова, сохранивший элегантность манер и прямизну осанки, «вулкан, извергающий вату», вспыльчивый, вздорный, «подбитый ветерком», непрактичный и бравирующий своей житейской неприспособленностью как наилучшим доказательством аристократизма, нелепый большой ребенок, смешной и жалкий в своем непобедимом снобизме.
А рядом с ним преждевременно повзрослевшая племянница Аня Дарьи Семеновой, которая уже прочно стоит на своих ногах и не нуждается в уроках студента Пети, чтобы найти свою дорогу, умная, ясная, целеустремленная, даже слишком. Мне не хватило в игре Семеновой живости, непосредственности, той нерассуждающей полудетской горячности и наивной пылкости, что заставляет, забыв про доводы логики, бросаться к грешной, запутавшейся матери, обнимать и искренне прощать ей разом все ошибки, и бывшие, и будущие. У этой Ани порыв никогда не опередит мысль, но благоразумно подчинится ей.
Петя Трофимов Петра Красилова - совсем не провозвестник каких-то высоких истин, не апологет идеального мироустройства, но ищущий сомневающийся человек, смешной, нескладный, даже внешне какой-то тускло-непривлекательный, но безукоризненно честный и болезненно щепетильный. Он не стремится оглушить других медью бравурных лозунгов, а всего лишь старается жить по тем законам, которые кажутся ему правильными.
Одышливый Симеонов-Пищик Вячеслава Гришечкина, добродушный, неунывающий, если чем-то и напоминающий лошадь, от которой он по семейному преданию ведет род, то исключительно неистребимым жизнелюбием, готовностью, не размышляя, довериться течению жизни, которая уж не обидит свое дитя, вынесет к надежному берегу.
И полная противоположность ему - злобный подозрительный Епиходов Евгения Редько, одетый с иголочки, как герой-любовник немого кино, но чуждый полагающейся тому победительной уверенности и вальяжности, нервный, дерганый, все время ожидающий подвоха, не человек, а набор кривых пружин, что заставляют его постоянно выделывать какие-то немыслимые кульбиты и трюки.
Фирс Юрия Лученко - не беспомощный старый слуга, но солидный хранитель и ревнитель многовековых традиций, степенный, величественный, мудрый, настоящий оплот усадебного быта. Его не забывают в усадьбе по небрежению, он остается сам, потому что не знает иного мира, потому что неразрывно связан с ветвями его деревьев "всей кровью жилок", и их вырубка знаменует и его кончину.
Раневская Ларисы Гребенщиковой, словно нежная бабочка, слетевшая с цветка вишни, кружит по сцене, коснется крылышком того или другого героя, осыплет его своей пыльцой, как сказочная фея волшебной пудрой, очарует, заворожит и тотчас улетит, оставив лишь тонкий запах духов. Она красива, изящна, легка, порывиста, обворожительна, может быть одновременно задумчивой и легкомысленной, предупредительной и бестактной, как в случае с идеей поженить Лопахина и Варю. Слабые удары ее радужных крылышек оставляют очень глубокие раны, ломают, калечат жизни. Подражая французскому шику своей барыни, ходит рядом нелепой пародией чувствительная нежнорукая горничная Дуняша Татьяны Матюховой, мечтающая о женихе с благородными манерами. Наглеет на глазах нюхнувший парижского воздуха и почувствовавший себя возвысившимся над общим «невежеством» статный Яша Степана Морозова. А рядом с ними постепенно темнеет лицом, гаснет красавица Варя Ирины Низиной, тратящая все силы на то, чтобы выжать из имения лишнюю копейку и обеспечить любимой «мамочке» покой и уют на берегах Сены.
В Раневской действительно есть та «порочность», о которой говорит ее брат Гаев: она не упускает случая поддразнить Петю, щедро расточает улыбки Симеонову-Пищику, даже на Яшу смотрит с нескрываемым интересом.
Но, будто не замечая этого, ее преданно любит необыкновенный Лопахин Ильи Исаева, с его «тонкими, нежными пальцами, как у артиста», «тонкой, нежной душой», давно, с самого детства, с тех пор, как увидел впервые красивую молодую барышню, что не побрезговала умыть побитого «мужичка». Любовь сквозит в каждом его жесте, в каждом слове, и лишь эгоцентричные чеховские герои, каждый из которых старается прежде всего высказаться, не желая при этом слышать другого, могут не заметить этого чувства. Как только Раневская появляется рядом, Лопахин уже не может оторвать от нее напряженно-искательного взгляда, а за ним самим точно так же, ищуще-вопрошающе следит Варя. И после покупки поместья, когда он склонится над креслом Раневской, его сильные крепкие пальцы будут тянуться к ее руке, желая защитить, успокоить, будто пытаясь оправдаться, но так и не посмеют прикоснуться.
За оболочкой практичного оборотистого дельца прячется мальчик, которому удалось исполнить заветную мечту, сделать былью свою сказку, приобрести «имение, прекрасней которого ничего нет на свете». Он поднимает ключи, брошенные Варей, и уже не расстается с ними ни на минуту, словно захватив наконец сказочное царство, вход в которое прежде был закрыт.
Однако царство пустеет. Улетают пусть никчемные, но прекрасные населявшие его птицы, опадают цветы, гаснут краски солнечного дня, сменяясь холодным белым светом, затихают вдали голоса, раздаются звуки топора. Стряхивая мотыльковую пыль, вступает в свои права век стали.
farbensymphonie